Два десятилетия назад, возглавив журнал «Природа», академик Людвиг Дмитриевич Фаддеев сформулировал принципы, которых он придерживается в науке, и свои взгляды на взаимоотношения ученых и власти. За минувшие годы в обществе почти ничего не изменилось, просто некоторые идеи не только получили свои подтверждение, но и обострились. «Мысли вслух» академика Людвига Фаддеева не потеряли своей актуальности.
Об инопланетянах и не только
Спрашиваю: «Вы инопланетянин?» Отвечает удивленно: «Нет». Потом спохватывается: «А почему вы спрашиваете?» Приходится объяснять, что сейчас модно разыскивать пришельцев, которые «заселяются» в людей и потом живут среди нас. Чуть не у каждого второго фильма в Голливуде подобный сюжет. А полвека назад, когда космонавтика еще только начиналась, я писал фантастические рассказы о селенитах, марсианах, венерианцах, которые прилетали на Землю и «поселились» в людях. Один из сюжетов был посвящен тому, как пришелец из космоса выбрал для «поселения» известного математика. Объяснение простое: математики — очень странные люди, «не от мира сего», поэтому никто не догадается, где именно искать космического гостя. «Нет, я вам не подхожу, — отвечает Людвиг Дмитриевич. — Я абсолютно нормальный человек. Я оканчивал не математический, а физический факультет, поэтому в отличие от моих приятелей-математиков я гораздо ближе к Земле».
Мысли вслух:
«Что, по моему мнению, составляет основу научного мировоззрения, что дает право называться ученым и естествоиспытателем? Из многих положений я бы выделил пять: профессионализм, убежденность, скептицизм, рациональность и интуицию. Профессионализм. Без профессиональных знаний и навыков нельзя быть ученым. Это очевидно и не нуждается в обсуждении. В нашем случае основное отличие состоит в том, что общественное мнение не всегда может отличить профессионала в науке от самозванца-лжеученого, у читателя-неспециалиста нет для этого тех же профессиональных знаний. Таким образом, только доверие может стать источником положительного отношения общества к ученым. Оно основано на историческом опыте, традициях научных школ, международном признании. Нарушение этого доверия — во имя самых важных, но сиюминутных интересов —тяжкое преступление перед наукой и обществом».
— Но почему вас понимают всего несколько десятков человек?
— Это моего отца понимали всего пять человек, а меня — все-таки гораздо больше.
— Он ведь тоже был математиком?
— И очень известным. Я расскажу об одном случае, который произошел в Казани. Это было в 1943 г. Отец ходит очень возбужденный по комнате. Я спрашиваю: «Что случилось?» Он отвечает, что кое-что придумал. «А сколько человек это поймут?» — интересуюсь я. Он отвечает:«Человек пять…» И тогда я решил, что в математику не пойду, и поступил на физический факультет. Кстати, то, что он придумал, называется теперь гомологической алгеброй, и эта тема прочно вошла в арсенал современной математики.
— А мама?
— Она занималась вычислительной математикой. Работала в Лаборатории № 2, той самой, которой руководил Игорь Васильевич Курчатов и где начинался атомный проект. Под её руководством были 40 девушек-вычислителей, она давала им задания и, таким образом, была пионером распараллеливания вычислительных программ.
— Значит, вы из семьи математиков?
— Если брать шире, то у меня семья ученых разных направлений. Моя тетка была ассистенткой Ивана Петровича Павлова. Помню (мне было лет пять), она водила к нему музыкантов для сравнения тонкости слуха человека и собаки. У моего отца слух оказался лучше, чем у дирижера Самуила Абрамовича Самосуда, но хуже, чем у собаки. Вот такое странное детское воспоминание.
— Оно лишний раз подтверждает, что математики — люди особенные.
— Отец у меня был выдающимся человеком. Он был профессиональным пианистом, после школы поступил в консерваторию на композиторское отделение, но потом перешел на математику.
— Я встречал среди математиков тех. кто знает наизусть «Илиаду», пишет стихи…
— Насколько я знаю, среди математиков все-таки больше пианистов. После 1933 г. в Россию приехало много ученых из Германии. Среди них были прекрасные пианисты, и мой отец соревновался с геометром Стефаном Кон-Фоссеном, у кого быстрее темп в «Крейслериане» Шумана.
— Так что отечественных математиков смело можно разделить на две группы: одна — музыканты, другая — любители поэзии.
— Наверное, вы правы. Я стихи знаю плохо и не очень люблю их. Музыку же я знаю хорошо — она составная часть моей жизни.
— И математика тоже. Почему к ней такое отношение?
— Математика — это красота, если её понимаешь.
— А что же красивого в цифрах?
— Во-первых, не цифры, а буквы. Цифры — это в магазине. Считается, что математик умеет быстро все подсчитать. Это неправда. Я, быть может, как раз не смогу быстро складывать цифры, как это делают другие люди. Мы имеем дело с буквами, и они создают образы.
О Ландау, музыке и немного физике
Во время беседы я чувствую, что мы иногда говорим на разных языках. Я пытаюсь втянуть ученого в нашу обыденность, стремясь представить сложнейшие вещи понятно и просто, но не получается. И зависит это не от нас, а от той самой науки, которая доступна лишь избранным, а точнее тем, кто его занимается с детства и углублен в нее навсегда. Впрочем, Людвиг Дмитриевич сказал об этом неожиданно:
— Только что в машине я рассказывал Светлане Поповой, директору программы «Очевидное — невероятное», что я придумал некую функцию. Она говорит: «Какую? Что за функция?» Объясняю, что функция — это формула, которая выражает зависимость одной величины от другой. Моя функция называется «модулярный квантовый дилогарифм». Ей понравилось, потому что женщина всегда чувствует красоту.
— Надеюсь, что нас будут читать и мужчины, поэтому все-таки попробуем разобраться в сути той красоты, что скрыта за словом «математика». Итак, с чем её можно сравнить?
— Музыка, конечно, очень красивая.
— Но она тоже абстрактна.
— Это не имеет значения. Например, человек может быть не очень профессиональным поэтом, но все равно понимает истинную красоту слов. Так же следует воспринимать музыку.
— Чувствовать?
— Чувства. Гармония — мы мало знаем об этом. Я абстрактную музыку воспринимаю меньше, мне ближе ХІХ в. Если не считать Баха, который всегда был и будет выше всех.
— А София Губайдулина, Эдисон Денисов?
— Я остановился на Шостаковиче и Прокофьеве.
— Вы сказали опасную вещь. Если вы остановились в музыке, то вы могли остановиться и в математике?
— Не согласен, потому что я занимаюсь той математикой, которая нужна для теоретической физики, и я знаю, что важно и что нужно дальше делать.
— Складывается впечатление, что и теоретическая физика как бы «застыла». Есть тома, написанные Львом Ландау, и этого достаточно?
— Этот вопрос для меня сложен. Дело в том, что я не принадлежу к школе Ландау. Я учился в Петербурге. Главным человеком, который там определял науку, был физик-теоретик Владимир Александрович Фок. И у меня была замечательная учительница, математик широких взглядов Ольга Александровна Ладыженская. Я воспитан в той культуре. Читая книги Ландау, я находил некие вещи или непонятные, или некорректные. В общем, я не был полностью поражен выводами Ландау. Сейчас я к ним лучше отношусь. Но когда я учился, то был немного критичен.
— А вам не удалось с ним встречаться?
— Нет. Я его видел на подиуме, как теперь говорят, а так не разговаривал ни разу. Хотя в последнем издании «Квантовой механики» есть ссылка на одну мою работу. Ко мне хорошо относились из московской команды Яков Борисович Зельдович, Яков Абрамович Смородинский, Аркадий Бейнусович Мигдал и Владимир Борисович Берестецкий. Это из «окрестностей» Ландау, но с самим Львом Давидовичем я не встречался и не говорил. Жаль, потому что теперь мне приходится писать, в чем я не согласен с Ландау. Моя специальность — это квантовая теория поля. Ландау в конце своей жизни решил квантовую теорию поля «отменить», он её «запретил». Ландау был великий цензор. Одна из моих любимых формулировок на эту тему: «Математика — наука демократическая, а физика — исключительно тоталитарная». В математике можно делать что угодно, а в физике даже очень красивая идея должна быть отброшена, если она противоречит эксперименту. Поэтому у нас демократия, а там тоталитаризм. А у тоталитаризма должен быть цензор, и главным цензором в СССР был Ландау. В Европе был Паули. Сейчас основой стандартной модели выступают так называемые поля Янга-Миллса, которыми я в том числе занимался. Ландау про них, думаю, не знал, но знал Паули. Бесспорно, он был хорошим геометром, занимался теорией тяготения Эйнштейна, он это понятие знал, но не разрешал его использовать, потому что в рамках господствующей парадигмы для него не было экспериментального подтверждения.
— Итак, в физике происходит постоянное обновление, и вы, математики, обязаны за этим следить?
— Я считаю, что физика — фундаментальная наука о структуре материи. У нее есть одна задача — понять структуру материи, и когда мы поймем её, то физика будет кончена. Конечно, на меня будут кричать: «Ты редукционист! Нельзя все до конца понять!» А я считаю, что можно. Мне так хочется в это верить. Но до конца понять можно только на математическом языке, и поэтому математика играет фундаментальную роль в естественных науках: она создает язык, на котором мы получаем окончательную истину.
— Значит, в физике её нет, есть только какой-то предел. В биологии, я так понимаю, то же самое. Во всех отраслях науки можно дойти до предела?
— Вот, например, химия. На самом деле теория атомов и молекул, из которой следует и вся биология, — это всего лишь взаимодействие атомных ядер и электронов, больше ничего. И описывается это уравнением Шредингера. Так что описание фундаментальных основ всей химии есть. Но посчитайте: когда у вас 100 частиц, а в молекулах — сотни и миллионы, то приходится применять другие методы. Я даже где-то написал, что химия как фундаментальная наука закончена, но она, безусловно, продолжает быть наукой.
— И во главе всех наук бесконечная наука — математика? Вы ведь можете придумать то, чего не существует в этом мире?
— Да. Я примерно так и говорю. Математика может развиваться бесконечно, а любая естественная наука должна в конце концов получить свои фундаментальные основы.
Об учителях и бегстве за границу
— Вы уводите нас в мир, который невозможно понять нормальным людям?
— В этом трудность науки. В музыке обычный человек может что-то услышать или запомнить мотив. Если у него есть слух, а в науке непрофессионал не сможет ничего понять.
— Зачем нам, обывателям, нужна математика? Можно было в космос полететь без нее?
— Нет. А кто уравнения будет решать? Сколько надо топлива, чтобы до такой-то скорости дойти и полететь? Это вы не просто складываете цифры, это вы решаете дифференциальное уравнение.
— Понятно. Атомную бомбу тоже нельзя было сделать без математики, правильно?
— С атомной бомбой, может быть, даже легче, чем с полетом ракет, но соответствующая математика уже известна, так что это меня не увлекает.
Мысли вслух:
«Процесс научного познания природы далек от завершения; одно это уже оправдывает существование ученых. Ученый, работающий над новыми закономерностями, должен быть свободен от догм, давления априорных соображений и предрассудков. Поэтому включение коллективного опыта в собственное сознание ученого сопровождается естественным скептицизмом, стремлением проверить, по возможности, самому то, что утверждают авторитеты <. . . >. Здоровый скептицизм — незаменимое оружие в борьбе с априорными теориями. На заре современного научного мировоззрения с его помощью были отметены астрология и теория флогистона, а в прошлом веке — теория самозарождения. Сейчас, когда антинаука снова поднимает голову, его роль важна как никогда».
— Позвольте спросить вас как директора Математического института им. В. А. Стеклова…
— Я не директор уже давно. Я стараюсь отдавать свои должности.
— У вас их ведь множество?
— Было- в 1990-х гг., потому что многие ученые уезжали, и их обязанности пришлось взять на себя. Но постепенно я избавлялся от них. Отдал кафедру, потом лабораторию в институте, директорство и т. д. И у меня осталась только одна административная должность — академик-секретарь.
— Рядом с вами было много выдающихся людей. Кто особенно вам запомнился?
Мысли вслух:
«Трудно заниматься научными исследованиями, не будучи убежденным в своих знаниях, перспективности выбранного направления. Здесь большую роль играет доверие к коллегам в прошлом и настоящем. Научное мировоззрение — в отличие от средневекового мышления — исходит из того, что знания, накопленные за последние 300 лет, не будут отметены будущими исследователями, а практически будут входить в их мировоззрение. Процесс накопления и формулировки знаний сам по себе эволюционен, новые законы включают в себя старые как более частный случай. Политические революции, полностью отвергающие свергнутый общественный строй, не имеют аналогов в жизни науки. Все это приводит к определенному консерватизму ученых и научного сообщества в целом. Но важно понимать, что этот консерватизм не имеет ничего общего с застоем, схоластикой и идолопоклонством. Профессиональное понимание и уважение традиций, стремление к их сохранению и приумножению — это здоровый консерватизм».
— Для меня самой важной была Ольга Александровна Ладыженская. Она учила меня, как работать. И, к счастью для меня, она не заставляла меня заниматься тем, чем она занималась, — это редко бывает в научных школах. Я был ее лучшим учеником и она учила меня технике работы с формулами. Я никого из своих учеников не заставляю заниматься тем, чем занимаюсь я. У нас есть общие интересы, но я стараюсь, чтобы у них появились собственные.
— Кто еще кроме Фока и ленинградской школы математики оказал на вас влияние?
— Я много читал, поэтому у меня есть духовные учителя. Это Поль Дирак, Герман Вейль и Ричард Фейнман.
— А из математиков кто к вам ближе? К кому вы хорошо относитесь?
— У нас есть «своя» компания — Сергей Новиков, Александр Кириллов, Виктор Маслов, Владимир Арнольд, к сожалению, умер.
— Расскажите, как вы ездили в Швецию, и почему именно туда?
— В 1962 г. Михаил Алексеевич Лаврентьев решил показать миру, что у нас есть молодые хорошие специалисты. И для поездки на очередной Международный математический конгресс в Стокгольме он включил несколько человек в туристическую группу. В группе были Дима Арнольд, Яша Синай, Юра Манин, Саша Кириллов, Витя Маслов, Алик Жижченко и я. Лаврентьев решил, что надо представить современных молодых математиков из нашей страны. Это произвело огромное впечатление. Потом у нас были разные судьбы, но воспоминания от первой поездки остались на всю жизнь. На следующий год весь Курантовский институт из Нью-Йорка приехал в Новосибирск, где прошел исключительный фестиваль. Приехал сам Рихард Курант и все его сотрудники: Петер Лакс, Луис Ниренберг, Юрген Мозер и Кэтлин Моравец.
— Это было начало широких международных контактов?
— Да. Потом все застопорилось. В 1967 г. некие люди организовали в математическом сообществе Москвы подписание письма в защиту Александра Сергеевича Есенина-Вольпина — математика, философа, поэта, одного из лидеров диссидентского и правозащитного движения в СССР, которого, по-моему, хотели посадить в психбольницу. И это было использовано, чтобы разгромить группу молодых математиков. Нас хотели остановить. Я не подписывал то письмо — куда-то уезжал, и меня не нашли. Я продолжал ездить за границу, а Ладыженской был закрыт выезд лет на 20. Новиков тоже, по-моему, был невыездным. В нашей истории было много чего невеселого. В моей жизни наиболее драматичной представляется история Эйлеровского института. В 1986 г. Михаил Горбачев решил обсудить на Политбюро все науки. Поскольку математика первая в списке академии, значит, её и обсуждать в самом начале. Стали готовить материалы. Я был в Олонце, в карельских лесах. Приезжаю в гостиницу, милиционер стоит у ворот. Говорит: «Фаддеев?» — «Да». — «В райком!». Я звоню туда, отвечает очень вежливый инструктор: «Извините Людвиг Дмитриевич, мы вас здесь поймали, но вы должны завтра уже сесть в поезд и ехать в Москву, мы готовим постановление ЦК». Я беспартийный был, между прочим. Так меня вызвали. У Василия Сергеевича Владимирова все было гораздо занятнее. Он рассказывал, что про него знали только, что он на реке Сясь, а там три райкома. На уши подняли все три — и Васю нашли ночующим в стогу на реке. На другом берегу стояла черная «Волга», и оттуда ему кричали: «Владимиров! Сейчас же переходите и поедете в Москву!». Мы подготовили решение, и оно было принято в октябре 1986 г. В это решение входило многое, в том числе строительство замечательного здания института Стеклова, которое сейчас находится на улице Вавилова. Я предложил создать Международный математический институт с тем, чтобы к нам ездили иностранцы. Институт собирались учредить в Киеве, но случился Чернобыль, и мне Марчук сказал: «Людвиг, придется возглавить институт». Выделили какие-то деньги и сообщили: «Горком вам даст здание». Горком подбирал здание, чтобы академия потратилась на его восстановление. Однако потом я выбрал небольшое здание, но в хорошем месте с обширной территорией, и мы приступили к созданию института. В 1991 г. пришла новая власть, но наша работа была в самом разгаре. Я договорился, что мы назовем наше детище именем Леонарда Эйлера — главного математика в России. Институт начал работать. У нас было 16 квартир, в которых могли жить иностранные ученые. Программ было множество. Но начались 1990-е гг.. и чиновники решили, что я все равно уеду, и что надо этим воспользоваться. В центре города полтора гектара земли. 16 квартир и особняк. И пошло: бандиты и все такое, едва не убили, но я все-таки жив остался.
— Все удалось спасти?
— Землю и дом я сумел, так сказать, своим телом защитить. Квартиры отняли. А институт существует, мы по-прежнему работаем. Но я надеюсь, что смогу вернуть ему положение главного места для международного общения математиков.
Мысли вслух:
«Рационализм. Ему не следует придавать какие-либо субъективные оттенки, скажем, говорить о целесообразности устройства окружающего нас мира. Просто если уж ученый взялся описывать законы природы, то он исходит из того, что они есть и их можно открыть. Интуиция. Каждый работающий ученый знает, какую роль в его научной жизни играют предчувствия, озарения и „вещие“ сны <. . . >. Интуиция играет огромную эвристическую роль в естествоиспытательстве, её проявление, как правило, предшествует рациональному опыту».
Что будет завтра?
— Как вы оцениваете место российской науки, разных её направлений — физики, математики, биологии — в мировой науке?
— Я могу профессионально отвечать только за математику и теоретическую физику. Вы знаете, мы потеряли огромное количество людей. В нашем маленьком институте было 110 сотрудников, из них 70 докторов наук, 40 уехало. Я думаю, что наш институт понес самые большие потери. Сейчас мы отчасти восстановились: у нас 50 докторов наук, и молодежь есть хорошая, но её очень трудно устроить. Тех, кто уехал, я нисколько не осуждаю, потому что если тебе 32 года, двое детей и нет квартиры — куда деваться? Сам факт, что этих 40 докторов приняли в лучшие университеты Европы и Америки, показывает, что у нас была очень высокая культура. Недавно появилась статья американских экономистов, которая называется «300 русских математиков изменили лицо американской математики». И, действительно, когда в Америке ты входишь в более или менее крупный институт или центр, то всюду звучит русский язык. Почему я говорю, что академия наук — выдающаяся организация? Потому что мы могли с несравнимо меньшим бюджетом соревноваться на совершенно равном уровне с США, например, или со всей Европой. В конце 1980-х гг. мой институт был, наверное, одним из лучших институтов в мире. И то, что 40 человек из него сразу устроились на престижную работу за рубежом, только подчеркивает это.
— У вас много разных наград, званий. Академиком стали рано?
Мысли вслух:
«…Политика и наука — это два различных призвания, рекрутирующих людей с резко отличным один от другого образом мышления. Можно сказать, что научное мировоззрение часто конфликтует с политическим <. ..>. Отсюда и отношение к науке со стороны политиков. В переживаемый нами переходный период это отношение весьма недоброжелательно…» «Небывалую питательную среду получает антинаука — от отрицания второго закона термодинамики через возрожденную астрологию и мифическое биополе до летающих тарелок. Трудно сказать, чего здесь больше — шарлатанства или патологии. Ясно одно — вся эта чертовщина никак не входит в научное мировоззрение. Характерная методология антинауки — сначала вводится глобальный термин, скажем, „летающие тарелки“ или „биополе“, а затем вся действительность подгоняется под оправдание его реальности. Ни рационального мышления, ни скептицизма здесь нет ни грамма…»
— В 42 года. А членом-корреспондентом не был. Мне повезло, я быстро получил признание за рубежом. Моя докторская диссертация, которую я защитил в 29 лет, была крайне популярна за границей. Мне дали самую главную награду Американского физического общества по математической физике, так называемую Хайнемановскую премию. Она была только у Николая Николаевича Боголюбова. Это произвело впечатление на многих академиков. И тогда Иван Матвеевич Виноградов сказал: «Давайте сразу в академики?»
— Иван Матвеевич был уникальным человеком, поддерживал молодых.
— Во-первых, он следил за институтом. Во-вторых, ему хотелось, чтобы в Санкт-Петербурге тоже был сильный человек. В-третьих, он- учитель моего отца. И когда ему рассказали о таком успехе ленинградского ученого, он решил меня поддержать.
— В то время появилось много молодых ученых. Не только вы — Александр Андреев, Роальд Сагдеев, Борис Кадомцев. Евгений Велихов и др. А почему в 1990-е гг. вы плохо поддерживали молодежь? Что произошло? Все-таки научная школа — это прежде всего рождение молодых. Вы учителя, у вас же много питомцев, почему вы их не поднимали?
— Меня все же выбрали вне очереди. Знаете, как в анекдоте про трамвай: «Джентльмены-то есть, местов нету!» На очереди были выдающиеся фигуры: Гельфанд, Ладыженская, Шафаревич, Олейник, Гончар и мои сверстники — Новиков, Арнольд, Манин, Синай. Потом появился Болибрух. А затем лучшие молодые уехали… Но время летит стремительно. Сейчас моим ученикам уже за 60. Мое поколение было очень сильным. Выборы в академию — отдельный вопрос, лучше давайте говорить, появились ли сильные молодые люди? Они были.
— А сейчас?
— Сейчас во всем мире интерес к фундаментальной науке среди молодежи уменьшился, и поэтому мои иностранные коллеги умоляют: «Дай хорошего студента». Спрос на хороших студентов велик не только у нас.
— То есть теряется научный престиж?
— Престиж уже потерян.
— Из всех многочисленных премий, которых вы удостоены, какая самая дорогая для вас?
— Думаю, что Хайнемановская. А комфортную жизнь мне дает гонконгская премия Шао, которую называют азиатской Нобелевской премией. Китайский миллиардер Шао Ифу назначил три премии: по астрономии, математике и медицине. В 2006 г. мы с Арнольдом получили на двоих около $ 1 млн.
— Как вы считаете, что будет происходить с академией наук — и в целом с наукой в России в ближайшие годы, если не изменить ситуацию, которая сложилась сегодня?
— Я очень мало понимаю политическое устройство нашей страны сейчас. Я вам уже сказал: безумные амбиции устроителей. Мы с женой используем термин «троечник», хотя вряд ли в этом оригинальны. Так вот сегодня у нас кругом троечники, и профессионалам из-за этого трудно.
— А что делать?
— Даже не знаю. Будем надеяться на способность России к самовосстановлению.
Грани личности
Людвиг Дмитриевич Фаддеев — академик РАН, один из создателей современной математической физики, внес решающий вклад в решение трехмерной обратной задачи квантовой теории рассеяния, квантовой проблемы трех тел, в квантование калибровочных полей и создание квантовой теории солитонов и квантового метода обратной задачи.
• Родился в Ленинграде. В 1956 г. окончил физический факультет Ленинградского государственного университета по специальности «Физика».
• Работал в Ленинградском отделении Математического института им. В. А. Стеклова АН СССР младшим, старшим научным сотрудником, заведующим лабораторией математических проблем физики.
• С 1976 г. — заместитель директора Математического института по Санкт-Петербургскому отделению.
• В 1988-1992 гг. — директор-организатор Международного математического института им. Леонарда Эйлера РАН, с 1993 г. — директор института.
• С 1967 г. — профессор Ленинградского (Санкт-Петербургского) государственного университета.
• В 1976 г. был избран академиком АН СССР
• Автор более 200 научных трудов и пяти монографий.
• Член президиума РАН, академик-секретарь отделения математики РАН, член ряда иностранных академии, в том числе Национальных академии США, Франции, Китая и Лондонского королевского общества.
• Лауреат Государственных премий СССР и РФ, премии им. Дэнни Хайнемана по математической физике Американского физического общества
• Награжден Золотой медалью им. Поля Дирака Международного института теоретической физики в Триесте, орденами Ленина, Трудового Красного Знамени, Дружбы Народов, «За заслуги перед Отечеством»» ІІІ степени.
• Женат, имеет двух дочерей.
В. Губарев, научно-информационный журнал «В мире наук» №2/2014